– Сто лет?! Сама подписала?.. А вы теперь показываете этот альбом мне, а я приду домой и расскажу об этом людям, похожим по строю души на героев картин ее матери…
– Да. Марина, вы видите мир поразительно целым. Это редкий дар. Постарайтесь именно его передать дочери или по крайней мере покажите, как это бывает.
– Я постараюсь. Время вышло, у вас уже следующий человек… Можно я возьму этот альбом еще на час и посижу с ним где-нибудь в уголке поликлиники? Заодно вспомню школьную библиотеку и библиотекаршу. Я видела там у вас в холле отличное место под монстерой…
– Конечно, берите и сидите.
– Спасибо! Эти люди на картинах, и вся эта история на живых нитках – Марокко – Париж – Муйнак – Питер… Они как лекарство для меня, я вдруг почувствовала себя живой…
Мальчику на вид было около восьми лет. Оказалось – десять с половиной.
Мать долго и монотонно (видно, что не в первый и даже не в десятый раз), потряхивая толстой карточкой, рассказывала свою и ребенка историю: долго не могла зачать, выкидыши на поздних сроках, потом серьезная патология беременности, родился глубоко недоношенным, два месяца в кювезе, потом ворох диагнозов, включая ДЦП, – одни отменялись, тут же возникали другие… Ребенок последовательно или одновременно не спал, не ел (срыгивал), не какал, не держал головку, не переворачивался, не удерживал предметы, не садился, не начинал говорить… Я уже жалела, что сразу не выгнала Федю в предбанник с книжкой – понятно, что он тоже слышит все это не в первый раз, но зачем? Сам Федя сидел спокойно, вполне дружелюбно рассматривал все окружающее, получив разрешение, взял из ящика с игрушками трансформер, а мать все продолжала свой рассказ. Жизнь как борьба за ребенка. Кажется, в какой-то степени это уже стало предметом ее гордости. Компенсация, вполне можно понять.
В конце концов я утомилась медицинскими подробностями и незнакомыми мне именами медицинских светил, которые когда-то осматривали Федю и консультировали семью, и спросила:
– А ко мне-то вас что привело?
Мать осеклась на полуслове и, опустив голову, долго листала какие-то справки у себя на коленях. «Ищет название какого-нибудь последнего диагноза?» – предположила я.
– Я не знаю, как вам сказать. Боюсь, – наконец призналась она.
Я насторожилась: «Ого! Чего же это она после всего уже пережитого может бояться? Неужели у мальчишки ко всему прочему еще и психиатрия какая-нибудь прорезалась?!» Я еще раз внимательно взглянула на Федю. Он улыбнулся мне открытой, немного грустной улыбкой. Кажется, он вполне понимал, что мать имеет в виду. Кроме того, в выражении его лица отчетливо читалась фраза: «Я сожалею. Но что я могу поделать?»
– Федя, в каком ты классе?
– В четвертом.
Значит, пошел в школу по возрасту.
– Как ты учишься?
– Нормально. У меня одна тройка – по русскому.
– У тебя есть друзья?
– Да, один друг и одна подруга, еще с детского садика.
Ходил в детский садик, значит, по крайней мере к шести годам здоровье было уже приемлемым.
– Что ты любишь делать?
– Играть в шахматы, смотреть мультфильмы и передачи про природу, гулять в лесу, в горах и на море. Еще играть с котом и кататься на велосипеде.
Совершенно нормальные увлечения для такого слабенького и болезненного в прошлом ребенка. Даже очень нормальные, просто вот совсем ничего настораживающего.
– Федя, ну скажи же ты доктору! – почти выкрикнула мать.
– Что именно нужно мне сказать? – я посмотрела на Федю.
Он пожал узкими плечами.
– Я вижу сны. Во сне я умею летать.
– Да. Но что же с того? – теперь плечами пожала я. – Практически все видят такие сны. Я тоже всегда, с детства их видела и даже теперь иногда…
– Федя считает, что люди умеют летать и наяву тоже, просто забыли, как это делается, – тем же тоном, которым перечисляла перинатальные диагнозы сына, сказала мать.
– Да, – Федя кивнул. – Как бы мы могли видеть и чувствовать то, чего никогда не было? А вы как во сне летаете? Высоко?
– Да нет, не очень, – несколько смущенно отозвалась я (откуда это смущение? Ведь люди обычно охотно рассказывают свои сны, а в полетах нет совершенно ничего неприличного). – Ну, так, немножко, несколько метров, может быть…
– Да-да, так обычно и бывает. Метров двадцать-тридцать максимум. Наверное, это наш предел, – спокойно подтвердил Федя. – Но это совершенно не страшно, у большинства насекомых и у некоторых птиц еще меньше. А вот это чувство во сне: «Так вот, оказывается, это как делается! Так просто! Как же я раньше не догадался?!» У вас оно есть? – мальчик требовательно заглянул мне в глаза.
– Ну… в общем, да…
Мать тяжело и шумно вздохнула:
– Он уже четыре года (с подготовительной группы детского садика) проводит что-то вроде исследования, опросил уже несколько сотен человек, у него сначала была тетрадка, а теперь компьютерные файлы… Все мифы, все сказки о летающих людях, и не только об Икаре, которого все знают. Там у него какая-то такая экзотика, о какой мы и понятия не имели, пока он нам не рассказал. Помните того человека, который собирал свидетельства о клинической смерти у переживших ее, про вот этот светящийся коридор? Вот, и у Феди что-то в этом роде… Кто как летает, как часто, как взлетает, что видит, когда летит…
– Да-да, – вставил Федя, улыбаясь. – Я, когда умирал маленьким, очень много летал. Это было… Хорошо, мама, я не буду.
– Ну что же! – с наигранной бодростью воскликнула я (а сама чувствую: что-то тут все-таки не так!). – Оригинальное и стоящее увлечение у тебя, Федя! Сны ведь – до сих пор очень загадочная вещь. Возможно, когда-нибудь твое исследование очень пригодится ученым. А может быть, ты и сам станешь ученым.
– Он собирается сам полететь! Наяву, а не во сне!! Научиться летать и научить других! Вернуть людям когда-то утраченное! Понимаете?!! – выкрикнула мать и прижала ладони к ушам, словно сама оглушенная своим криком.
– В каком смысле?
– В самом прямом! Он уверен, что люди могут летать. Надо только вспомнить, как это делается. Он сказал нам, что полетит, еще где-то лет в пять, когда чуть-чуть наладилось со здоровьем. И объяснил про сны. Мы убеждали его, что сны и реальность – это разные вещи. Он сказал: «Реальность – это то, что есть сейчас. Сны – это про то, что было, или про то, что будет». Мы тогда сразу не нашлись, что сказать, потому что когда пятилетний ребенок начинает говорить афоризмами… Он успокоил нас, сказал: «Еще не сейчас, ведь я должен понять и как следует вспомнить. Если ошибусь, то разобьюсь сразу, и никакого толка. Одно дело во сне и другое – наяву, я понимаю». С тех пор вот всё это – подготовительная работа. У него есть единомышленники, я читала в Интернете, и у меня волосы дыбом вставали: они все ждут, когда он полетит! И вроде как верят в это! Он у них что-то вроде гуру, понимаете!! «Ребенок-индиго», так ему какая-то экзальтированная взрослая дура во «ВКонтакте» написала: «Тебя, наверное, родители совсем не понимают, я была бы счастлива, если бы у меня был такой сын, мы бы полетели вместе…» Мир полон сумасшедших! Мы отключали компьютер – ему это совсем не мешает, он легко взаимодействует с живыми людьми, может в электричке по дороге на дачу с кем-нибудь разговориться и тут же достать свою тетрадочку… Мы все время ждем, – каждый день, вы понимаете? – что он шагнет с какой-нибудь крыши. Мы его просили: «Ты скажешь нам, когда?» А он нам: «Нет, вы будете нервничать и меня отговаривать. Когда я уже полечу, вы, конечно, первые узнаете, ведь вы же мои родители, я и вас научу летать, это же так здорово…»
Тут уж я испугалась по-настоящему, конечно. Вымоленный у Бога и современной медицины ребенок, который едва ли не каждую минуту может решить, что набрал достаточно информации и чувственного опыта, и шагнуть в никуда с уверенностью, что сейчас полетит над миром…
Но я ничего не смогла. Все мое разбивалось о матово-ледяной панцирь Фединой уверенности в своей правоте. Никакие замены типа аэродинамической трубы или обучения в секции парапланеризма Федю особо не интересовали (хотя родители готовы были хвататься за что угодно – в трубе Федя с интересом полетал, а парапланеристы протестующе замахали руками, едва увидев заморыша). «Ну вы же понимаете, что это все не то!» – доверительно улыбнулся мне мальчик. Максимум, чего я смогла достичь, – ознакомившись с собранными им данными, я со всей силой бывшего исследователя-экспериментатора обрушилась на гипотезу «шага с крыши». С его же «сонными» данными в руках я доказывала мальчику, что стиль полета у людей отличается от стиля полета у стрижей и буревестников и близок, скорее, к гусям или лебедям, только на суше. Бежать, все увеличивая длину прыжка, чуть-чуть зависать в воздухе… Федя слушал меня очень внимательно, в чем-то соглашался, ибо логика у него работала великолепно.
